Закрой глаза и слушай сердцем. Интервью с Камилой Нарышевой и Вики Кларк

Проект включал две части: полевые исследования и работа над собранным аудиоматериалом. Результатом стала 35-минутная звуковая инсталляция, которую можно прослушать в изолированном тёмном пространстве. Художницы старались максимально избежать внешнего и какого-либо визуального воздействия во время прослушивания: «Проект основывается на предположении, что травматические события находят наиболее полное выражение в телесных и сенсорных переживаниях, что делает звуковое искусство мощным инструментом для передачи этой сложной темы».

Исследование художниц посвящено не только  коллективной и травматической памяти — в первую очередь, оно обращено к настоящему. Сама природа, лишённая  политизации и идеализации, «рассказывает» посредством звука о своём состоянии. Диалог, который может выстроить зритель, зависит только от него самого, его опыта и эмоциональной восприимчивости. Проект также затрагивает понятие границ — физических, условных и тех, что существуют в нашем сознании.

В интервью Камила Нарышева поделилась рассказами о поездке на места ядерных испытаний на территории бывшей Казахской ССР, трудностях работы над проектом и размышлениями о звуке как современном медиуме. Также нам удалось дистанционно связаться с художницей Вики Кларк, которая поделились своим опытом в сфере работы со звуком.

— Как вы пришли к исследованию последствий ядерного загрязнения? Связана ли эта тема с личной историей?

Камила: Эта тема всегда меня интересовала особенно в контексте  деколониального дискурса, поскольку я рассматриваю последствия,  в основном экологические, с которыми мы живём, как прямое следствие неоколониальной политики. Данный процесс невозможно игнорировать. Мы живём в стране, где, куда бы ты не поехал — почти в любом регионе Казахстана случилась какая-то экологическая катастрофа — результат 70-тилетнего периода существования Советского Союза. Я замечаю, что за последние 30 лет происходит мало осмысления того, как людям сейчас с этим жить, как выстраивать повседневность в условиях этих необратимых последствий. На волне деколониального дискурса этот вопрос всегда обсуждается через призму травматизации, боли, объективизации. Мне важно рассматривать его со стороны преодоления — ведь мы уже не можем отменить ни одну из этих катастроф, но продолжаем жить с их последствиями. Эти последствия стали не просто частью ландшафта, но и встроились в нашу телесную и коллективную память. Я воспринимаю их как гиперобъект — феномен, столь масштабный и неустранимый, что он пронизывает реальность и требует постоянного внимания, переосмысления и присутствия. 

Кроме того, мне было важно подойти к этой теме через звук — как способ почувствовать, как она отзывается в теле, в ландшафте, в невидимом. Именно из этого стремления и родилась идея проекта, и я пригласила Вики к сотрудничеству, чтобы вместе исследовать, как звуковые практики могут работать с памятью, экологией и телесностью, переходя от сбора звуков к совместному сочинению работы. 

— Вики, а вас что привлекло в этом проекте, и как он связан с вашей предыдущей работой в области звука и технологий?

Вики: Моя художественная практика сосредоточена на исследовании материальности звука, и мне всегда было интересно работать с записями на атомарном уровне — через musique concrète, машинное обучение и электронику. Этот проект показался мне захватывающим, потому что дал возможность продолжить размышления о том, как звуковые технологии позволяют нам проникать в пространства за пределами привычного восприятия и диапазонов частот.

Тематически проект оказался для меня крайне важным: я узнала много нового об истории Казахстана, жизни людей и самой земле. Я родом из Манчестера, наш университет знаменит исследованиями в области ядерной физики (расщепление атома Резерфордом). И хотя история Семипалатинского полигона локальна, она, на мой взгляд, несёт универсальный и значимый для всего человечества посыл. Было честью сотрудничать с Камилой в этом проекте.

— Открыли ли вы для себя что-то новое в этой теме? Какие-то факты, данные? Повлияло ли это на вас?

Камила: История Семипалатинска меня всегда интересовала. Сначала это был подростковый интерес, скорее связанный с чем-то мрачным и запретным. Но с возрастом я стала задумываться, как это сказывается на общем политическом и социальном самопознании пострадавшего региона.

Мой отец вырос в Семипалатинске, как раз в период подземных испытаний. Всё, что он мне рассказывал о том времени: «Иногда трясся шкаф». Наверное, многие действительно не ощущали мощные взрывы. Но последствия оказались долгосрочными и ощутимыми. Возможно, моя семья столкнулась с этим в меньшей степени, но на людей, живущих в пострадавших регионах, эти последствия продолжают влиять до сих пор. Я задумываюсь, как это травматическое событие воспринимается людьми, находившихся в непосредственной близости. Что это значит для нашей истории?

Когда я приехала на полигон, у меня было внутреннее ожидание, которое культивируется в обществе: что это тяжёлое место с тяжёлой судьбой. Атомное озеро — это кратер, оставшийся от термоядерного взрыва, который наполнили водой, было единственным опасно радиоактивным местом из тех, которые я посетила. Именно в этом месте я ожидала, что со мной произойдёт что-то особенное — что я испытаю боль или ужас, ведь в коллективном воображении подобные места часто ассоциируются с крайними проявлениями страха и трагедии. Но как только мы подъехали к озеру, мимо пробежала дикая коза, и у меня не получилось… Пришло ощущение, что природа не то, чтобы залечивает, она чуть-чуть берёт под контроль эту ситуацию несмотря на трагичность и масштаб событий.

При спуске к озеру виден след от взрыва — там скошен пласт земли. Разные цвет и фактура говорят о том, что взрывная волна выбросила на поверхность породы с разных глубин. В этот момент особенно остро осознаёшь, насколько сильным был взрыв, но при этом видишь, как рядом гуляют две пушистые коровы, и понимаешь, что у этого есть дуальность.

— С какими трудностями вы столкнулись в ходе исследования?

Камила: Сам полигон является режимным объектом. Туда нельзя просто так приехать, нужно получить разрешение. Полигон занимает более 18 тысяч квадратных километров — это очень большая территория. Сейчас доступ к Опытному Полю, где проводились атмосферные испытания, закрыт — именно это место считается наиболее радиоактивным. Я была на «Балапане» — месте подземных испытаний. Туда можно попасть только с разрешением. Я понимаю, всё это в целях безопасности. Но важно отметить, что уровень радиоактивности на территории неоднородный —  не везде даже нужно носить защитный костюм.

— Были ещё какие-то сложности с проектом? Как прошла сама поездка?

Камила: Я поехала туда зимой, но были на то причины. Летом это прекрасное место: цветущая степь, птицы, животные, и летом, конечно, проще было бы всё реализовать технически. Но передо мной стояла задача зафиксировать  голые материалы так, чтобы земля, вода и прочее могли звучать сами по себе. Поездка была в декабре. Благо, было не очень холодно, но было безветренно, что очень редко для казахской степи. И для меня это не сыграло на руку.

Вики: Одной из главных задач стало продумать стратегию полевых записей. Мы заранее не знали, какие звуки удастся запечатлеть и к каким локациям получим доступ, поэтому подготовили широкий набор микрофонов и различных методов записи, чтобы гибко реагировать на условия. 

Камила: Я записывала звуки всего вокруг. Я использовала разные типы микрофонов: геофон пишет звуки земли, гидрофон — звук воды, и контактный микрофон, который записывает звук материала (его прикрепляют к поверхности, и он пишет резонанс с материалом). Каждый из этих инструментов раскрывал свою специфическую акустическую перспективу, помогая создать более многослойную и телесную звуковую картину пространства.

Это была любопытная и крайне непростая задача, но мы получили интересную отдачу, потому, что мы работали с пространством, которое в общественном сознании часто воспринимается как мёртвое, безжизненное. Но, даже зимой, в стужу, мы увидели: жизнь там идёт полным ходом, а ещё там очень красиво.

— Были ли у вас до поездки представления или  ожидания, какие звуки получатся при записи?

Камила: У меня не было ожиданий по поводу звуков — проект изначально задумывался как экспериментальный. За два дня мне удалось записать 84 семпла. Я стремилась зафиксировать максимальный спектр акустических проявлений среды, с которой работала. Вместе с  Вики мы разделили записанные звуки на несколько категорий.

Первая — это звуки степи (ветер, растения). Вторая — техногенные шумы. Это связано с тем, что область быстро индустриализировалась: поезда, самолёты, вертолёты. Их много и в настоящее время, так, что они вторгались в запись и создавали очень интересную фактуру звука.

Отдельную категорию составили звуки животных, которых там тоже очень много. Непросто было записывать лошадей. Они пугливые, и нам приходилось очень тихо, молча сидеть в машине, пока я, высунув руку с микрофоном, пыталась их записать.

Я также посетила городок Шаган. Шаган был военным городом, который обслуживал аэродром дальней бомбардировки возле полигона. Сейчас Шаган — это город-призрак, он заброшен. Его облюбовали лошади, бараны, которые живут в казармах, прячутся там от снега и ветра.

В итоге получилось действительно много категорий по звукам: бетон, металл, другие архитектурные останки, сухостой в степи. В Курчатове мне всё же удалось записать трёхчасовой шквальный ветер. Он стал моим самым любимым семплом, и я часто использовала его в финальной работе.

— Можете рассказать о творческих и технических процессах работы с этими звуками? Какие трудности или открытия стали для вас наиболее важными?

Вики: При сведении было важно сохранить подлинность записанных звуков и передать истинный характер места. С технической точки зрения мы поставили перед собой задачу создать патч в Max MSP, который позволял бы разрушать записанные звуковые материалы. Это стало концептуальным мотивом, связанным с периодами полураспада радионуклидов на Полигоне. Таким образом, наши звуковые материалы подвергались своего рода «экологическому атомарному распаду» во времени: мы использовали экспоненциальные кривые затухания, действующие на миллисекундных интервалах и моделирующие временные циклы полураспада. Так звуковая материя буквально рассыпалась во времени, отражая логику распада на атомном уровне. Отсюда и название выставки «Т1/2».

— Что для вас звук в искусстве как медиум?

Камила: По моему мнению, у звука есть некоторая свобода восприятия. В отличие от визуального искусства, он сильнее зависит от индивидуального опыта слушателя — его эмоционального и физического состояния. У визуального ряда есть некая конкретика, которая чуть более структурно ограничивает человека. Даже размер полотна диктует на какой дистанции его нужно смотреть. Со звуком немного по-другому, потому что он непосредственно вторгается в твоё телесное пространство.

У частот есть взаимодействие с телом, так как в нём ощущаются низкие частоты. Да, определённые звуки носят определённый эмоциональный окрас, но они могут восприниматься людьми абсолютно по-разному. Для меня это одна из причин, по которой я считаю, что звук в большей степени, чем визуальное искусство работает с памятью человека, вызывая различные эмоциональные реакции и воспоминания. Мне интересно, что из нашей работы люди смогут вычленить в своём собственном восприятии.

Звук — это также темпоральное искусство. Я особенно люблю всё, что связано со временем в искусстве, потому, что сейчас мы живём в парадоксе бесконечного настоящего — всё происходит одновременно и непрерывно. Я хочу посмотреть реакцию среднестатистического посетителя, когда ему предложат воспринимать темпоральную работу. Каким будет это взаимодействие и будет ли вообще?

— Какую роль, на ваш взгляд, звук играет в формировании нарративов о ядерном загрязнении и его последствиях?

Вики: Звук обладает уникальным эмоциональным качеством, способным глубоко связывать людей с историческими событиями, происходившими в разные эпохи. Я считаю, что у звуковых подходов есть огромный потенциал в изучении ядерной истории — не только с археологической или социокультурной точки зрения, но и с позиции эмпатии, исцеления и понимания. 

— Будет ли представлена визуальная часть, или только аудиальная?

Камила: Это будет одна звуковая инсталляция без визуальных элементов. Мы с Вики долго и внимательно работали над звуком — это результат продолжительного диалога и совместного слушания. Я хочу, чтобы слушатель мог погрузиться в свой ассоциативный ряд внутри себя, и чтобы эмоциональные переживания были без моей какой-либо манипуляции извне. Визуалы, привезённые мной с полигона, сильные сами по себе: это фотографии разрушенных бетонных конструкций, бывшего военного комплекса, огромного атомного озера, около которого я стою в белом скафандре. Мне особенно важно, чтобы у людей возникла внутренняя связь с местом посредством звука.

— Камила, как повлиял ваш опыт диджеинга на исследования?

Камила: Моя диджейская практика варьировалась от клубной электроники до эмбиентных сетов. Мне было интересно наблюдать, как музыка сказывается на людях. Я замечала, как опыт одного человека отличен от опыта другого. Я интересуюсь именно фрагментарным восприятием. Это было и в моей кураторской практике, теперь и в художественной. В афише, кстати, дизайн-бюро «Паритет» хорошо изобразили эту идею фрагментарного восприятия.

— Будете ли вы использовать полученные в ходе проекта звуки для других работ?

Камила: Может быть. У меня ещё записано много абсолютно случайно ритмических элементов, которые невозможно быть использовать в этой работе. К примеру, я записала поезд. Для области поезда имели ключевое значение в строительстве полигона. Семипалатинск и город Курчатов не были обозначены на карте, они являлись последними станциями железной дороги. Для меня было очень важно записать звуки поезда, но я не использовала их в данной композиции, потому что его ритмика не играет на пользу драматизму работы. Также ритмический рисунок поезда — это очень прямая ассоциация, которую хотелось бы избежать.

— Будет ли у проекта продолжение?

Камила: Мы не рассматриваем этот проект как завершённый этап, наоборот, хочется продолжать экспериментировать, пробовать разные подходы уже собранному материалу. Интересно, можно ли его доработать, переосмыслить его, найти в нём новые смыслы, запустить его в диалог с другими контекстами или практиками.

Возможно, со временем мы найдём формы, в которых это сможет отозваться в других пространствах. Например, нам бы очень хотелось показать работу в Манчестере и посмотреть, как она будет восприниматься в другом культурном и географическом поле.

Фотографы: Чингис Гумаров, Бен Уильямс; фото с Полигона — Богдан Валишин

Дизайн: Бюро Паритет