Иллюстративное фото. © Рахат Асангулова. «Кыргызское болото, или Сен айбан эмессиң!». Акрил, аппликация, 2023
Кыргызское болото как окружающая / естественная среда обитания. На нём могут расти, «развиваться» и жить только лягушки. Они ква-квакируют: «Сен айбансың!». Хотя всё может быть ровно наоборот. Это не ты не подходишь среде, а среде тебе. Ойлосоң ушуну. Ведь сен айбан эмессиң. (прим. Ойлосоң ушуну – подумай об этом. Ведь сен айбан эмессиң – Ведь ты не животное).
Я впервые услышала об этом фильме в конце прошлого года, когда он взял номинацию «в центре внимания» (spotlight) премии Alternativa Film Awards 2023, организованной компанией inDrive. Эта награда отмечает фильмы, проливающие свет на темы или истории, которые в противном случае остались бы вне поля зрения публики. Сама премия почитает фильмы, способные изменить мир и общество, привлекая при этом широкую аудиторию.
Скрин с видео. Источник: etnomedia.kg
Режиссура фильма, рассказанная история и его исполнение очень чистые и не вызывают никаких вопросов. Однако в этом тексте я хотела бы остановиться не на приёмах кино, а подискутировать о самой тематике, портретах в картине, ответственности и мужском взгляде в кинематографе, которым пронизан весь фильм.
В центре внимания
Основной фокус и центральную тему можно понять уже из его названия. Это похищение женщин и принуждение их вступать в брак. Фильм основан на реальных событиях, происходивших в течение последнего столетия, и демонстрирует, что в современном Кыргызстане отказы девушек выйти замуж могут привести к жестоким убийствам.
Обычно проблемы насилия и преступлений против женщин в кино появляются как второстепенные эпизоды в большинстве коммерческих фильмов для комедийного эффекта или же в независимом кино в качестве поддержки образа главного героя или сюжета. Здесь важно отметить, что когда об этом говорит известный и перспективный режиссёр, имеющий большую аудиторию и поддержку сильных продюсеров, это гарантирует, что фильм не будет пылиться в архивах студии.
Мотивы создания такого фильма довольно провокационны: режиссёр выносит табуированную тему на обозрение иностранному зрителю. Как сор, который обычно прячут от других глаз под полы шырдаков или ковров. По мнению создателей, пока этот сор не будет вынесен на улицу, ситуация в обществе не изменится. Поэтому первая реакция общества на такие темы часто выливается в агрессивное отрицание, потому что совершать преступление ежедневно не стыдно, но столкновения с порицанием за это задевают гордыню квазипатриотов страны.
Рядом, но далеко
Место действия в фильме узнаётся по столичным маршруткам – это новостройки около Бишкека, до которых можно доехать за час или полчаса. Из центра туда добирается разве что экоактивист, который не вписывается в среду и символично иллюстрирует разобщённость нашего общества.
На экране новостройки видоизменяются на ходу: главная героиня идёт по ним, пробираясь через слякоть после дождя или пыль из-за отсутствия асфальта, небо открытое и синее, дети играют на улице, солнечно. Но когда главный герой выходит из дома, погода, как правило, показывается нам хмурой и начинается серый мир новостроек. Мужчины зарабатывают за счёт воровства, а полиция кормится взятками. Баню топят лоскутами синтетических тканей со швейного цеха и шинами со свалки, а дрова для продажи спиливаются с электрических столбов. Пространство замкнуто и заключено в квадратный кадр 4:3.
Таким образом, режиссёр обособляет место действия, и оно читается двояко: с одной стороны, это совсем рядом – пригород Бишкека, всё среди нас, а с другой – далеко, не в нашей столичной квазиреальности, и события кажутся невозможными в прогрессивном мире. Ведь в центре города закатывают глаза, удивляясь: «А что, до сих пор похищают женщин?». Хотя и Айзаду, и Бурулай похитили перед убийством прямо в центре городов, не говоря уже о том, что совершались они прямо перед носом у полиции.
Она, Үмүт – надежда
Скрин с видео. Источник: etnomedia.kg
Главная героиня – улыбчивая, юная и на вид наивная девушка. Мама вырастила её в спокойной, доброй атмосфере, несмотря на то, что является единственным опекуном, так как муж находится на заработках в России. Суровая реальность всегда где-то рядом, буквально за дверью и вокруг дома. Например, в звонке в дверь и счёте за электроэнергию, что, в принципе, является самой легко решаемой из всех проблем. Девочка умеет ставить капельницы на дому, делает уколы и оплачивает счета. Кроме того, она устраивается медсестрой в местную поликлинику и мечтает уехать за границу.
Её зовут Үмүт, что в переводе означает «надежда» или в контексте фильма даже «подающая надежду». И каким бы это теперь «дурным тоном» не казалось для кыргызского кинематографа (слишком часто наши режиссёры эксплуатируют символическое значение имён), здесь оно вписывается как в контекст, так и оправдывает взгляд патриархального общества, где девочки априори не имеют настоящего; они всегда предназначены для будущего, для кого-то, а точнее – для мужчин.
Рабочая надежда: чуть ли не с самого рождения девочек воспитывают и обучают убираться и стирать для мужа и его семьи. Парадоксально, что это ни разу не делается для их собственного выживания. Более того, в их обязанности входит и забота о том, чтобы найти того, кто будет обслуживать вполне здоровых и взрослых мужчин: отцов и братьев.
В больнице девочка становится романтизированной надеждой пациентов-мужчин в палате, а возможно, и самих авторов сценария и режиссёра, поскольку женщина в нашем обществе не рассматривается вне рамок создания семьи и продолжения рода. Единственное настоящее Үмүт – это отчаянная борьба. При всём том, что происходит с ней в фильме, она самоотверженно борется за своё существование и бытие в настоящем.
Он, Эгемен – независимая квазижертва
Скрин с видео. Источник: etnomedia.kg
А вот главного героя зовут Эгемен, что в переводе означает «независимый». Это второе символическое имя в фильме. Возможно, такой подход можно считать дурным тоном, но, возможно, это и умышленный приём, доведённый до абсурда, что часто является эффективным способом донести до зрителя главную мысль.
Имя Эгемен в первую очередь апеллирует к самому Кыргызстану, иллюстрируя портрет страны, если бы она была человеком. Примечательно, что Кыргызстан ассоциируется исключительно с мужским образом.
Значение имени в контексте роли символизирует независимость мужчин. Однако владеть своей независимостью они не хотят, чтобы не нести ответственность и не платить по счетам. Поэтому предпочитают возлагать надежды на женщин и перекладывать на них ответственность за всё, выставляя их первопричиной всех проблем, как внутри дома, так и в обществе.
За пределами значения имени Эгемен – квазижертва, такой весь байкуш (бедненький), которому якобы не оставлено выбора из-за различных обстоятельств. Например, из-за безработицы он промышляет воровством вместе со своим другом. Или из-за давления отца, который требует, чтобы он чем-нибудь занялся, и сестёр, которые упрекают его в необходимости жениться, чтобы найти «рабочую надежду» для него. Или из-за потери своей когда-то любимой женщины, а теперь любовницы, которую в прошлом тоже украли и насильно выдали замуж. Теперь она одна с ребёнком, и общество, включая самого Эгемена, считают её опороченной.
Экономический и экологический кризисы и бедность как страны, так и людей. Эгемен находится на дне, и зрители, особенно мужчины, воспринимают его как какое-то существо, «тряпку», «айбана», а не «человека». Ведь настоящие мужчины так не поступают. Хотя всё в этом мире – дело наших человеческих рук.
В поисках отцов нации (не мам)
Скрин с видео. Источник: etnomedia.kg
Портрет отца семьи словно снят с «Белого парохода» – молчаливый, безвольный, жертва обстоятельств. Он апеллирует к тому, что среднестатистический кыргызский мужчина находится в поисках отцов нации, носителей мудрости народа, накопленной тысячелетиями.
В фильме отец – единственный персонаж с какими-то ценностями, но проблема в том, что его никто не слушает. Этот вопрос подаётся зрителю как кризис современности: общество и молодое поколение перестали прислушиваться к таким людям. Поэтому ответственность отца за события в семье нивелирована. Такое поведение гарантирует ему банальный бытовой комфорт, включающий стирку белья, готовку еды и уборку дома. Обо всём этом сейчас заботятся дочери, периодически навещая его.
Отца мы не видим и в семье девочки. Он мигрант с неизвестной судьбой, который появляется в жизни своей супруги и дочери только на другом конце телефонной линии. Он предпочитает не сталкиваться с проблемами: зачем приезжать и бороться за право на жизнь своей дочери, когда можно по телефону решить всё в пользу преступника? В этой бытовой обстановке даже в собственной семье женщина – скорее техника, а не человек. Однако в решающий момент главу семьи всё-таки слушаются, даже на расстоянии, через телефонную связь (значит есть отцы?). Я думаю, что они есть и были за последнее столетие полноценными соучастниками преступлений. Только вот на экране с них никакого спроса.
Они [общество] – толпа
Скрин с видео. Источник: etnomedia.kg
Например, друг-вор, владелец бани, и его супруга лишены всяких ценностных ориентиров. Или квазипрогрессивный зять, который вроде бы с ориентирами: читает новости и отличает веерное отключение света от регулярного. Но всё же он ведёт машину, в которой совершается преступление.
Или сёстры главного героя – обобщённый портрет женщин, демонизированных в фильме. В прорисовке их образа упущен важный аспект: они – жертвы многолетнего насилия. Я не хочу умалять их роль и соучастие в совершённых преступлениях, но это смещение акцентов в пользу «эгеменного» мужчины и молчаливого отца.
В фильме всё общество и все герои – гомогенные, застрявшие в цикле насилия, который сложно разорвать. Даже экоактивист, пришедший извне этого общества, проигрывает, так же как и автор фильма. Не потому, что это «лабиринт жестоких традиций», как пишет Долин, а потому что мы относимся друг к другу свысока. Например, столица смотрит свысока к новостройкам или сёлам, замыкая их в рамки и нивелируя ответственность с помощью ярлыков, таких как «айбан-животное», или возлагая эту ответственность на всё общество. Но на всё общество не бывает суда. Они – это толпа, где каждый анонимен.
Необратимость
На семейном совете с участием друга Эгемена и его супруги решается, что главному герою надо жениться, а «независимый» мужчина молчит, буквально прячась в свою шапочку. Многоуважаемый отец семьи почти что шёпотом выражает своё благородное мнение, но без всякого энтузиазма, чтобы не брать на себя ответственность. В глубине души он верит, что, как бы ни решился исход планируемого преступления, он сказал своё слово при трагическом результате, но и не препятствовал активным действиям, обещающим ему удобство и лучшую жизнь. Вы слышали, как часто говорят родственники мужчин-алкоголиков, что его надо женить, и авось он исправится. Неорабство.
Кульминация фильма наступает к концу и продолжается всего несколько, но нескончаемых минут. Сцена похищения показана на экране в мельчайших деталях и заканчивается жестоким изнасилованием. Наивная и хрупкая, казалось бы, девочка проявляет столько силы, отчаянной борьбы и мужества, что и не снилось ни одному «эгеменному» батыру страны.
Провокативная часть в этом: 80% времени всё медленно проваливается на дно, а в оставшиеся 20% стремительно катится пулей ко дну. Процесс необратим, и выхода наверх, на свет, нет (но так ли это?). Эти 20% словно отражение внутреннего состояния кыргызского мужчины. Я понимаю корни всех этих чувств: за последние годы мы стали свидетелями ряда громких преступлений против женщин и убийств в нашей стране.
Финал открыт, развязки и решения в фильме нет. Автор чувствует, что общество застряло, Кыргызстан (то есть мужчины) не меняется. И на этом пространство замыкается.
Легитимизация и нормализация абнормального
Начальные титры. Источник: etnomedia.kg
Слово «ала качуу» имеет совершенно другую коннотацию. Его использование придаёт культурные оттенки и смягчает смысловую и эмоциональную нагрузку исходного слова «ууру кылуу/урдоо» (воровство), которое на кыргызском языке апеллирует к буквальному осуждению самого действия как преступления. Это также актуально для употребления слов «похищение/kidnapping» вместе со словами «невеста/bride», «жених/groom», «традиции/обычаи» (салт/адат).
Чем больше подобных формулировок в медиа, на инфопорталах и в кино, даже в контексте протеста, тем больше это ведёт к легитимизации и нормализации.
Любые допущения шуток, терпимость к этим словам или их использование, пусть в метафорическом или маркетинговом контексте, например, для «продажи» на кинофестивалях, означает их принятие и содействие. Вероятно, следующий необходимый шаг за изменениями в уголовном кодексе страны, который к счастью сформулирован корректно, – это отказ от использования такого языка в риторике.
Слова определяют отношение, а отношение – действия. Значения и эмоциональное воздействие слов сложнее, чем просто управление механизмом.
Что касается документального воспроизведения сцен насилия на экране, я считаю, что такой подход, особенно в контексте прав женщин, романтизирует насилие против них. Я понимаю мотивы автора в необходимости показать зрителю весь ужас и последствия преступления, а также предложение обществу взглянуть на себя со стороны. Однако здесь очень тонкая грань между искусством, сообщением (месседжем) для воздействия на зрителя, и просто очередной эксплуатацией сцен насилия над женщиной для достижения шок-эффекта, ориентированного скорее на привлечение иностранного зрителя, чем на вызов реакции у местной аудитории.
Нужно понимать, что любое визуальное решение является формой экранной пропаганды. Следовательно, чем больше эпизодов похищения женщин с целью принуждения к браку и изнасилования показано подробно и с деталями, даже если это протест против проблемы, тем больше это вызывает десенсибилизацию или привыкание зрителя, снижая его эмоциональный дискомфорт при свидетельстве или совершении подобных преступлений.
С технической точки зрения, учитывая потенциально травматическую природу этих сцен, важно осознавать их эмоциональное воздействие на женщин, ставших жертвами подобных преступлений, которые вынуждены жить с последствиями до сих пор. Несмотря на то что фильм был выпущен в широкий прокат в стране и на онлайн-платформах, в нём отсутствует предупреждение о наличии сцен насилия и информация о контактных данных для получения помощи. Важно, чтобы существовали ресурсы и поддержка для тех, кого такой контент может ретравматизировать.
Как пример, платформа Apple TV+ указывает контакты службы психологической помощи, когда контент может вызвать травматическую реакцию.
Сен айбан эмессин (ты не варвар/животное)
Кадр из фильма: перед финалом. Источник: etnomedia.kg
Существует популярный тезис: если человеку каждый день говорить, что он дурак, он начнёт в это верить и вряд ли будет мотивирован на рост. Аналогично, если всё время изображать целое общество необразованным и диким, оно начнёт верить в это и поступать соответственно. Кырнет переполнен видео с жестокими сценами похищения и насилия против женщин, что только укрепляет образ общества, где подобные события кажутся неизбежными. Насколько целесообразно увеличивать количество такого контента, которым и так переполнены серверы?
В своём фильме режиссёр не предлагает выхода: перспектива напрочь отсутствует, никто не меняется, нет ролевых моделей, нет альтернативы. Круг замкнут, цикл неразрывен, девушка обречена. Это крик автора о том, что мы находимся в необратимом процессе, что мы как общество не меняемся. И это действительно послание о том, что мы, как общество, как страна и как отдельно взятые люди – айбаны, варвары. Однако есть опасения, что маркировка человека как варвара, хуже даже чем животного, упрощает образ и стимулирует отказ от ответственности – ведь что можно ожидать от варваров?
И вот тут картина Рахат (@artjakta), приведённая в качестве иллюстративного фото, и её этикетаж находят отклик во мне. Действительно, подумайте, может быть, всё ровно наоборот, и мы не гомогенные, как в фильме. Возможно, есть смысл говорить и показывать зрителю «сен айбан эмессиң» и предложить ему выбор: уйти в болото и квакать, или выбраться из него и присоединиться к той среде, откуда он родом, где он не варвар и не животное, а адам (человек). Ошону ойлонсонор (подумайте об этом).
