Бывший гитарист «Назарбаев террор машин» про панк, Жанаозен и протестную музыку

Я играл в «НТМ» практически с самого основания группы. Первый концерт ещё до моего присоединения прошёл в гараже. На сцене было то ли два, то ли три человека. Второй был на концертной площадке, которая уже много лет как закрылась. Тогда нас было шестеро. Я был участником «НТМ» с лета 2015 примерно по середину-конец 2017.

До «НТМ» я играл в джазовом брасс-бэнде. Мы исполняли новоорлеанский похоронный джаз. Я стучал. Иногда на барабанах, иногда на ковбелле.

На юге Штатов довольно своеобразная культура, а в Новом Орлеане особенно. Например, когда афроамериканцы хоронят кого-то из родственников, они могут устроить целое шествие, похожее на карнавал: впереди идут нарядные чуваки в костюмах, с зонтиками и танцуют (это первая линия), а за ними идут музыканты, играют очень бодрый и совсем не похоронный (в нашем понимании) джаз. 

Состав брасс-бэндов довольно шумный – это медь и железо: трубы, тубы, тромбоны, и барабаны. Один человек обычно несёт на груди бочку с хетом, другой играет на рабочем и ещё кто-то играет на перкуссии, типа ковбеллов и всего, что добавляет шума и ритма. Так как музыканты шли за танцующей толпой, их называли второй линией или секондлайном. Традиция появилась после отмены рабства в США, когда после 1865 года страховые компании для белых перестали обслуживать бывших рабов, не платили им страховку за увечья или смерть на рабочем месте, после чего появились сообщества, которые помогали себе сами, вскладчину. Они придумывали какие-то пособия тем, кто уже не мог работать, скидывались на похороны, устраивали праздники для комьюнити.

Во время похорон толпа шла и пела, танцевала и веселилась. Иногда даже кто-то танцевал на гробу. Когда я про это рассказываю, мне иногда говорят, что это ужасно и так нельзя, и да, может наша этика и говорит, что это что-то невообразимое, но для бедняков музыка не была повседневным развлечением, и они старались веселиться при любой, даже странной возможности.

Инструменты были либо церковными, либо из пожарных оркестров, поэтому часто выглядели довольно комично: мятые раструбы с наклеенными бумажками с инвентарными номерами, подписями, где-то уже с дырками. Эта традиция сохранилась как наследие DIY культуры полуторавековой давности. В итоге это стало просто праздничной движухой, музыканты играли на парадах, похоронах, городских или районных праздниках, иногда просто без повода.

Пока я жил в Штатах, наблюдал за одним из самых крутых новоорлеанских брасс-бэндов – Rebirth brass band. В Москве мы с джазовыми музыкантами решили, что было бы забавно собрать такой проект. Из него уже вылилась история, типа, а может сделаем хардкор?

В 2015 году хардкор уже заканчивался. Время менялось: пока одни ходили на габбу, другие уходили в нойз. Классический хардкор стал уже скучным, а многие из тех, кто в молодости гонял на концерты, уже начали заводить детей и кредиты. Это был вымирающий вид. Мы решили его «ошумовить», сделать поинтереснее. Идея петь на казахском показалась отличной и даже весьма актуальной.

Часть состава менялась. Кто-то уходил, кто-то приходил. Были и художники, и музыканты. Я даже не уверен, что все они были крайне идеологизированы. Поначалу эта идея была чем-то новым, неожиданным. Мы активно создавали мифологию вокруг себя, якобы мы привоз. А потом это стало нашей повседневностью. Со временем чуваки стали играть на больших фестивалях.

Я ушёл, потому что понимал: не вывожу совмещать работу с музыкой и какими-то своими проектами и интересами. Я не всегда мог потянуть все репетиции и концерты. В момент, когда я уходил, всё шло к тому, что чуваки могли скоро снять маски. Слава богу, этого не произошло. 

Наш басист в своё время придумал замечательный термин – «шурпакор». Шурпа как суп. Мы отлично сошлись на этом. Мы не позиционировали это слишком серьёзно. Казалось бы, кто не играл нойз-панк? Просто мы пытались это как-то догнать, сделать более шумовым, экспериментировали. Например, на первом концерте наш вокалист налепил пьезо-датчики к болгарке и что-то пилил. Потом было меньше экспериментов. При мне «НТМ» как будто так и не систематизировалась до серьёзного занятия музыкой.

Первое время было много импровизации. Отвратительно шумел в основном я, потому что мне хотелось наваливать стену шума, фриджазить и делать вид, что это очередной проект Майка Паттона. Плюс тогда я довольно паршиво играл. Да, не всегда в кассу. Особенно, когда ты играешь в мониторы и ничего не слышишь. Это очень сложно. К тому же, стоишь не на сцене, а перед ней, потому что вас семеро, а сцена – это три квадратных метра. Половину сцены занимает только барабанщик. На самом деле, это было круто.

Когда мы давали интервью Sadwave, мы всё пытались выдать что-то своё, как каждый из нас лично воспринимает то, что мы делаем. Я сказал, что для меня это скорее арт-проект. Меня все высмеяли. С одной стороны, это звучит пафосно, а с другой, это действительно было так. В идеале, я хотел бы, чтобы «НТМ» не была музыкальной группой в классическом виде: синглы, альбомы, концерты, первый состав, второй состав. Мне кажется странным воспринимать то, что мы делали как историю панк-группы в отдельно взятом регионе, типа как «Грязный Пол» или «Панк-фракция Красных Бригад», которые действительно офигенные музыканты. Для меня «НТМ» – это скорее ситуация, которая случилась вопреки всему и так же неожиданно исчезла. Мне всегда казалось, что группы, которые записали неудачный альбом после пары первых, должны либо распускаться, либо начинать делать что-то принципиально новое, и в идеале с другим названием. Тянуть на себе бремя нейминга после того, как актуальность прошла, – как-то по-стариковски печально. 

Ситуационизм по Ги Дебору. Ги Дебор – французский режиссёр, писатель, философ. Тусил с леттеристами и ситуационистами. Он написал очень важную книгу – «Общество спектакля». Ги Дебор говорил, что наше общество строится на символах. Символическое начинает преобладать над реальным. Всё вокруг превращается в спектакль. Ты должен носить только модную одежду, ходить только в правильные заведения, смотреть актуальное кино. Культура, которая меняется каждый день, превращается в обертку от конфеты – перестаёт нести в себе что-либо. С другой стороны, культура – это значимое явление, которому подчинены умы всех вокруг, и низведение её до статуса однодневного не запоминающегося аттракциона – это уничтожение набора ценностей, которые воспитывали в людях идеалы. 

Если ты не соответствуешь спектаклю, ты оказываешься на отшибе. Ситуационисты, Ги Дебор в частности, утверждали, что искусство должно быть доступно всем. Эта идея витает в воздухе со времен авангарда начала 20 века, ранних дадаистов и сюрреалистов. Освобождение искусства от ремесленничества, от запроса аудитории в пользу автора, который может предложить то, чего еще не было. Что-то необычное, интересное, чуть менее консервативное.

С появлением фотографии ушла необходимость писать портреты и натюрморты, которые показывали бы твой достаток. До фотографии сама идея искусства была подчинена реализму, академичности, фотографическое было подчинено определённой академической конвенции, правильности: что есть искусство, а что нет. Когда художники в начале 20 века говорили, что можно уйти от канонов классического искусства и экспериментировать с формой и содержанием, они довольно быстро пришли к выводу, что искусство должно освобождать. Это было время, когда половина европейцев работали на заводах. Остро стоял вопрос освобождения труда и разговор о том, чтобы рабочие получали не только достойную зарплату, но и жизнь за пределами фабрики и кровати. Чтобы они не прозябали по 14-16 часов на заводе. Чтобы у них был доступ к более интересным вещам, чем работа и сон, чем необходимость тупо выживать ради того, чтобы утром опять пойти на работу.

Производителю в частности. Человек, который хочет делать культуру, имеет на это право. И в идеале, если творчество будет идти не только в стол, а у него появится возможность быть замеченным, услышанным. Само собой его голос растворится в миллионе других, но сама возможность имеет значение.

Это тоже упирается в ситуацию с началом 20 века. Тогда по большему счету музеев для народа не было. Только благодаря техническому прогрессу появилась возможность услышать музыкантов, например, из Штатов. Когда в 1877 появляется фонограф, это производит переворот: с одной стороны появляется музыкальная индустрия, а с другой – чтобы услышать музыку, которая играет на другом континенте, теперь не обязательно лететь туда и не обязательно дожидаться, когда они раз в сто лет приедут на твой континент. Благодаря звукозаписи музыка становится демократичней. Другое дело, что изначально фонографы стоили космических денег, их могли позволить себе лишь единицы. Но по мере развития прогресса они попали в руки каждого ребёнка. Здесь вопрос доступности о том, сколько усилий надо предпринять, чтобы либо получить возможность послушать других, либо дать другим услышать себя.

Для меня во многом да. Конечно, есть и красивая идея протеста. В начале 21 века благодаря интернету музыку стали пиратить. Индустрия вдруг очень изменилась. Отпала необходимость сопоставлять себя с принадлежностью какой-то субкультуре. Группы стали вдруг давать не очень дорогие концерты, но при этом пластинки благодаря лейблам стоили значительную часть бюджета, который ты можешь потратить в месяц. Конечно, разговор про доступность играет большую роль.

И если в своем городе ты можешь пойти на концерт, где будут играть такие же чуваки, как и ты, или может другие, которые тебе нравились, и у тебя, опять-таки, есть возможность отдать за это не целое состояние, то для тебя это может оказаться событием лета. Или даже событием, которое ты запомнишь лет на десять, потому что вдруг для тебя это оказалось откровением, или там произошло что-то, что оставило яркое пятно в твоей повседневности. Доступность нужна. А принадлежность к какой-то субкультуре уже нет.

Да чёрт его знает. У нас во всех городах бывают концерты, условно, на день города или другой праздник. Они тоже доступные. Но зачастую это какой-то чудовищный конформизм, который оплачивается городским бюджетом.

Зачем изначально нужен городской карнавал? Для народа, который живёт в довольно печальных условиях, повседневность которого ограничена регламентированным набором действий: проснулся – умылся, пошёл на работу – потемнело – обслужил последнего клиента – пошёл домой – дома надо переделать ещё кучу дел. Чтобы у тебя не поехала крыша, тебе нужно сделать праздник. Вы все раз в полгода или год идёте на этот праздник. Вы веселитесь, и вам кажется, что всё не так уж плохо. Электричество нам ещё проведут. Или мусор вывезут, если брать более древние времена. Это работает как разрядка. И если это даётся сверху, как что-то доступное, то конечно говорить, что это панк, мы не можем.

Если это какая-то низовая инициатива, и вы делаете то, что до вас другие не делали и не пытались, если вы не думаете, что заработаете на этом денег, но будет круто и весело, если это скорее про идею, заботу о других, или хотя бы созерцание, больше чем про потребление, то можно говорить о том, что это DIY и панк.

Не все участники группы имеют отношение к Казахстану, но все мы следили за тем, что происходит за пределами России. Нам всегда было интересно, что происходит везде. По себе могу сказать, что после беспорядков в Оше были благотворительные концерты, деньги с которых направляли туда. Казахстан – это не страна, которая за миллиард километров. И политическую ситуацию этой страны мы себе, может не очень хорошо, но представляли. На всём постсоветском пространстве есть очень много схожих или даже общих культурных, социальных и экономических особенностей. Не все мы напрямую связаны с Казахстаном, но все понимали, что об этом как минимум стоит говорить. А если это понравится кому-то здесь (в Казахстане), будет вообще круто.

Про Жанаозен знали все. Но это было интересно лишь узкому кругу людей, потому что в 2010-2013 годах происходило много событий по всему миру. И протесты в Турции, Occupy Wall Street в Штатах, и в СНГ. Доживали одни субкультуры, появлялись другие. Понятно, что всем интересно то, что происходит или у себя дома, или в Америке. Это довольно меметично: всем же хочется жить в Европе, но при этом Европу многие представляют себе как крайне экзальтированную форму Америки, что на самом деле не так. Всем приятно следить за Уолл-стрит, но не за тем, как группа нефтяников борется за свои права. Но нам было интересно всё. Так вышло.

Чуваков в масках, которые где-то играют, очень много. Да, на казахском тогда никто не пел. Из казахстанских альтернативных исполнителей нам была известна «Адаптация». Может ещё Такежан Утегалиев. Всё остальное для нас было покрыто тайной. И то, «Адаптацию» обычно знали какие-то упоротые персонажи, которые слушали «Банду четырёх», «Красные Звёзды» и другие группы, которые не хочется ставить в один ряд в силу каких-то высказываний. 

Весело было. До репетиций и концертов добирались все по разному: кто-то на метро, кто-то на электричке, кто-то на поезде. Как в хардкорные нулевые. Мне кажется, оно так и должно быть. Прикол DIY-культуры в том, что ты не зарабатываешь на этом, у тебя нет продюсера, никто не бегает за тобой, ты никому не нужен, но в определённый день вы делаете музыку, под которую слэмится толпа, пусть и небольшая. В начале нулевых по дороге с концерта тебе ещё могло прилететь, так что в этом был и какой-то героический жест.

В Москве была хорошо развита шумовая сцена, было много разных проектов. Понятно, что иногда нам могли говорить, что, ребята, вы играть не умеете. Разное было. Но в целом, воспринимали нас хорошо.

Нам казалось, что в Казахстане довольно небольшая сцена, и чего-то нонконформистского особо и не найти. Понятно, что оно было, но мы не могли об этом знать. Но до последних двух лет я здесь ни разу не был. Я всё хотел, много интересного слышал. Но судя по тем новостям, которые мы видели, и в попытках что-то насёрфить в интернете, мы натыкались на картинку, которая казалась нам ступором. События, которые попадают в новости, редко бывают хорошими. А что происходит после этого – это уже едва ли доступная тебе информация.

Да, конечно, возможно. Но я думаю, что когда они заинтересуют кого надо, будет несложно их найти. Всё-таки, что касается безопасности, это вечная головная боль. Как с одной стороны быть услышанным, а с другой стороны пройти по той тонкой грани, чтобы всё прошло безболезненно. 

Есть ещё другой момент. Когда ты пытаешься обратить внимание на какие-то проблемы, не обязательно преувеличивать хтоничность, но нужно донести информацию так, чтобы стало понятно, что, может быть, не всё хорошо. Зачастую, чтобы на тебя обратили внимание, приходится использовать фразы из разряда «как никогда». Иначе в медиа остаются только пони из зоопарка.

Ещё Бодрийяр писал о том, как устроено медиа. Сейчас нам кажется это банальным, но раньше был смысл это озвучивать. В вечерних показах новостей сначала говорят: «У нас всё хорошо, сегодня такой-то день, уже 9 вечера. В таком-то городе прошли велогонки, мы на таком этапе». Зрители рады. «На заводе рабочему оторвало голову из-за несоблюдения техники безопасности» – при этом никто не объясняет, с чьей стороны не соблюдалась техника безопасности, то ли рабочий виноват, то ли завод. «А теперь посмотрите, в зоопарке родились пони!» – и все умиляются. Причём на все остальные сюжеты у тебя по 30 секунд, а про пони минуты 3 рассказывают. А потом говорят: «Упал самолёт. 300 человек погибло. Открылась выставка цветов». Мы все так измучены эмоциональными скачками, что становимся нечувствительными к информации.

Надо привыкать к новой реальности. Минимум часа 2 в день мы тратим на чтение новостей и новых медиа. Если ты попытаешься вспомнить, что читал вчера, из всего потока ты вспомнишь всего пару новостей. Всё остальное сжалось в прессованный кубик информации, которую ты не в состоянии осмыслить, запомнить и воспроизвести.

Про российскую панк-сцену я сейчас ничего не знаю. То, к чему я привык, либо уже не существует, либо сильно переформатировалось.

Это тоже. На самом деле, Ереван и Алматы – это два больших города, где много переехавших музыкантов. На недавнем нойз-концерте в Алматы, если не ошибаюсь, из 25 музыкантов только двое были местными, плюс инструментальные группы.

А про сцену в Алматы – круто, мне нравится. Пока ещё достаточно мало. Я понимаю, что андеграундная сцена не может собрать большую аудиторию. Это что-то, что не является максимально привлекательным. Именно поэтому мы это и делаем. Не потому, что хотим кому-то понравиться, а потому что веселимся.

В 30 лет я ходил с зелёным ирокезом, и меня постоянно спрашивали мужики на улице: «Э, а что ты так ходишь?». Чтобы тебя бесить. Да, мы время от времени пытаемся раздражать людей и тем самым бороться со всеобщим конформизмом и тотальной скукой. Во многом мы это делаем, потому что у нас есть какие-то взгляды, идеи, надежды. С другой стороны, иногда это можно воспринимать как жест отчаяния. По-другому на это не взглянешь.

Есть субкультуры на 20, 50, 100 человек. Но из 100 человек 50 никуда не будут ходить, потому что им некогда, они не готовы топить за идею и тратить деньги, они не хотят прикладывать усилий, чтобы вникать, интересоваться и так далее. 20 подвижников – это очень круто. Но это ничего не изменит. Да, разочарование приходит моментально. Тем более, что в топе спотифая совершенно другая музыка.

Организовать 6-7 человек, которые пытаются жить своей жизнью, работать, заниматься своими проектами, довольно сложно. Кто-то не мог собрать достаточно денег для поездки. Для кого-то уйти на неделю в отпуск – целое приключение. Понятно, что это история, которая экономически не то что не окупится, вы ещё и влетите на большие деньги. Мы всегда старались делать концерты либо бесплатные, либо настолько дешёвые, чтобы окупить аппарат и привоз. Не более. В Казахстане концерт сделать было бы сложно, многие разъехались в очень разные стороны. Ну и хорошо.

Возьми любые классические группы. Я до сих пор люблю Dead Kennedys. Они не успели написать кучу музыки, которая стала бы уже пресной и стариковской. Не успели превратиться в «говногруппу» типа «металлики» и «скорпионс». Они вовремя закончили. Не стоит пытаться что-то, что соответствовало определённому моменту, растягивать на бесконечную память.  

Одно без другого – скучно. Я учился на политолога. Когда я рассказываю про культуру, я вынужден постоянно обращаться к политике. Потому что в зависимости от того, как развивается, реализуется политика и от того, какие идеологические и философские моменты складываются на тот период, формируется понятная картинка, как всё работало. 

Три основные гуманитарные науки – это история, филология и философия. История говорит, какие события происходили и какие люди были. Филология говорит, на каком языке они говорили. А философия говорит, какими категориями они воспринимали повседневность и какие идеалы были. Когда три эти картинки складываются в голове, тебе становится намного проще понять, что же происходило и почему. В нашей повседневности мы не можем отвергать политику и экономику. Это что-то, что влияет на нас каждые 15 секунд. Начиная от цен в магазинах, заканчивая тем, какие хотелки навязывает нам реклама, и что из этого мы можем получить. Всё слишком связано.