Дебютный документальный фильм «Нагота» узбекской режиссёрки Сабины Бакаевой попал в программу Forum Special 75-го Берлинского кинофестиваля. Короткометражная работа строится вокруг беседы Сабины с матерью, раскрывая судьбы двух поколений узбекских женщин, скованных традициями, догмами и общественным мнением. Прожив полную запретов жизнь, мать режиссёра наконец пробует начать жить для себя.
Свою дебютную картину Сабина сняла в рамках совместных курсов киношколы Tashkent Film School и французской мастерской Ateliers Varan. Мы поговорили с ней о воркшопе, первом режиссёрском опыте, попадании в Берлин и узбекском менталитете.
Насколько я знаю, твоя работа вообще не связана с кино.
Да, я журналист и шеф-редактор издания «Газета.uz» уже больше шести лет.
Занятие журналистикой как-то повлияло на твоё решение снимать кино?
Вообще я на этот воркшоп шла для того, чтобы понять, как писать сценарии для журналистских документальных фильмов. Я хотела узнать, как журналисты совмещают сценарий и работу «в поле», а оказалось, что это мастерская авторского кино. У меня были совсем другие ожидания.
Хотела отказаться. Но потом, когда кто-то ещё из участников ушёл, я поняла, что это как-то некрасиво и решила остаться. В целом у меня было какое-то состояние… дико хотелось чего-то нового. Видимо поэтому меня шеф и отпустил. Когда я ему сказала, что мастерская длится полтора месяца, он ответил: «Я чувствую, что у меня не выбора». Видимо он понял, что, если он меня не отпустит, то я приму какие-то радикальные решения и свалю.
То есть ты вообще впервые взяла камеру в руки?
Я когда-то снимала видео для материала про регулирование дорожного движения умными светофорами. Но мы тогда просто охренели с того, что я сняла, настолько это было непрофессионально. К тому же мне тогда камеру настраивали сами операторы, я просто нажимала на rec.
Как вообще оцениваешь вклад мастерской в то, каким получился фильм?
Мне понравилось так снимать, и я очень благодарна Заку, Давиду и Мише (менторы мастерской Зариф Очилов, Давид Третьякоф и Михаил Бородин — прим. ред.) за то, что помогали с технической, драматургической частью. Давид сказал мне очень важную вещь, может не в такой точно формулировке, но он сказал: «Вы должны понимать, что будете находиться с этими героями очень долго, и они тоже это должны понимать. Иначе вы не сможете раскрыть тему, которую закладываете».
Умиде (ментор Умида Ахмедова — прим. ред.) я благодарна за советы по композиции кадра, Ашоту за перевод. Илья (ментор Илья Томашевич — прим. ред.) появился в конце и очень сильно изменил последовательность сцен в моём фильме — он должен был начинаться по-другому. Меня это сильно расстроило, но так как сроки были сжатые, я согласилась с ним. Не знаю, почему я так сделала. Просто меня в какой-то момент так запарило, что Давид говорит одно, Илья говорит другое, Миша говорит третье, а у меня была вообще другая идея. Я вконец запуталась и не знала, что мне делать. В итоге плюнула и сделала так, как мне сказал Илья.
Возможно, благодаря этому, фильм попал в Берлин, и за это нужно сказать Илье спасибо, но я не могу сказать, что очень искренне говорю это «спасибо». Потому что я не знаю, что было бы, поступи я иначе. Заку я п*здец как благодарна. Вообще я понимаю, насколько сложно было организовать такой процесс для нас, чтобы мы непрерывно занимались съёмками. Я только ближе к концу воркшопа поняла, насколько организаторы сами измотаны.
Помогли ли тебе раскрыть свой потенциал те методики, приёмы и подход к кино, которым нас учили?
Наверное, помогли. Но я не до конца понимаю, о каком потенциале речь. Потенциал в съёмке кино? Я к этому фильму так странно отношусь, я не вижу в нём документальной или идеологической ценности. Я понимаю, что какая-то ценность тут может быть для европейской аудитории, которая имеет свои какие-то представления об Узбекистане или вообще о нём не знает. Для них это взгляд современного человека на современный Узбекистан, взгляд режиссёра на жизнь женщин в современном Узбекистане. Суперпопулярная тема для Европы: феминизм в непонятной для них стране, которая непонятно где находится, о которой они ничего не знают и из которой никогда ничего не выходит. На одном из созвонов с представителями фестиваля мне так и сказали: «Мы ничего не знаем об Узбекистане, кроме того, что там есть какие-то древние крепости и кувшины. Мы ничего не знаем о современной жизни вашей страны».
Этот фильм, наверное, очень соответствует глобальной фемповестке, и поэтому он вошёл в программу фестиваля. А так, я не знаю, честно, какая у фильма ценность для местной аудитории.
Думаешь зритель тебя не поймёт?
Я недавно с подругой разговаривала о том, что я не знаю, почему этот фильм попал на фестиваль. Мне кажется, что фильм получился очень поверхностным. Он не раскрывает того, что я бы хотела выразить. Но потом я подумала, что может я зрителя считаю очень тупым? По сути, зритель может, наверное, где-то догадаться и понять, что я хотела передать через рассказы мамы, сюжеты из хора, бассейна и так далее. Возможно, они смогут понять суть моего монолога.
(В сцене фильма, на которую здесь ссылается Сабина, она рассказывает маме о своём первом сексуальном опыте)
Поймёт ли местный зритель? Я не знаю, но хотела бы. Суть этого фильма должна быть направлена не на узкую аудиторию, которой объяснения не нужны, а на широкую аудиторию, которая испытывает эти проблемы на себе. Вот им, мне кажется, нужно как-то подробно разжевывать, что же имеется в виду в этом фильме. У меня просто такое впечатление, что если такой вот массовый зритель посмотрит этот фильм, то он решит, что Сабина — это распутная баба, которую воспитала плохая мать. О таких вещах ведь не говорят, и вообще не спят, не занимаются сексом. У меня такое ощущение, что местный зритель так воспримет этот фильм, если ему его показать.
Возможно, фильм не покрывает всех идеологических вопросов, которые тебе хотелось бы покрыть, но достаточно того, что он вызывает эмоцию. А дальше это уже дело зрителя. Эмоция побуждает его на анализ, поиск дополнительной информации и так далее.
Слушай, вот ты говоришь «вызовет эмоцию», а ты понимаешь, что этот фильм не ориентирован на международную аудиторию? Его посыл ориентирован на внутреннюю аудиторию. И у местной аудитории он вызовет гнев. Гнев на то, что женщина распутная, что она выносит сор из избы, на то, что всё это не соответствует национальным ценностям. Может быть, я, конечно, много на себя беру, но у меня такое ощущение.
И меня это больше всего беспокоит, расстраивает, что его нельзя показать местному широкому зрителю.
А ты хотела бы его показать широкому зрителю в Узбекистане?
В таком виде нет. Я боюсь, потому что не понимаю, как это повлияет на репутацию моего издания. Я беспокоюсь за физическую безопасность своей семьи, потому что это могут увидеть какие-нибудь радикалы, которые будут очень эмоционально настроены. Я обсуждала это с разными людьми, и они говорят мне, что я преувеличиваю. Не отрицаю, что могу преувеличивать, но у меня почему-то вот такое мнение о нашем обществе или об отдельных радикалах в этом обществе. Я всё-таки работаю в СМИ, я всякое читаю.
Вот недавно, например, была история, тоже про девственность — отец или брат девушки её задушили, потому что она сказала, что она не девственница, когда её хотели выдать замуж. Как выяснилось позже, она соврала, чтобы не выходить замуж. Судмедэкспертиза выявила, что она была девственницей.
С другой стороны, Узбекистан — это достаточно безопасная страна в том смысле, что насилие редко покидает границы семьи. И вероятно я преувеличиваю, когда опасаюсь какого-то преследования. К тому же я переживаю за маму. Мне плевать, что какие-то радикально настроенные зрители могут посчитать меня распутной. Но я бы не хотела, чтобы всё это вылилось на мою маму, которую могут обвинить в том, как она меня воспитала.
Какие у тебя вообще эмоции от попадания на фестиваль?
Когда мне Юля (Юлия Шагинурова, соосновательница школы и продюсерка фильма) сказала, что я попала на Forum Special, я не поняла, что это означает. Сказала только, что это неожиданно. А потом я получила официальное письмо от фестиваля и только тогда поняла, что я попала на Берлинале.
Я охренела! Что я делала? Очень радостная ходила. Только тогда я догнала, что это за масштаб и для меня он был парадоксальным, потому что я же камеру никогда в руках не держала, не намеревалась его никуда питчить, не знала, что снимать, и это вообще первый фильм, который я сделала.
Это Юля занималась всеми документами, заявками на фестивали и так далее. У меня даже намерений таких не было. Я просто подписала бумажку, что я согласна, если его куда-то будут питчить или показывать за пределами Узбекистана.
А был интерес какой-то со стороны Минкульта?
Меня «Узбекфильм» пытался найти через бывшего ректора ВГИКа, который у нас (в газете) колонку должен выпустить. Потом мне один наш блогер писал, что какой-то представитель «Узбеккино» просит мой контакт, хочет как-то со мной связаться по поводу содействия в получении визы. Меня всё это немножко удивило, потому что ничего не стоит найти мой контакт: можно в редакцию позвонить или в соцсетях мне написать.
Так что да, какой-то интерес был, но Юля и Миша мне сказали, чтобы я вообще не связывалась с «Узбеккино», потому что это может стать очередным препятствием для меня. Они мне сказали: тебе проблем что ли не хватает?
Ты говоришь, что изначально вообще хотела уйти с воркшопа. Почему?
В нашей стране люди боятся камер. И мне казалось, что я всё время мешаю людям, что они себя ведут неестественно, что мне нужно у всех спросить, можно ли их снимать. По крайней мере, нас на работе так учили. А тут нужно было самой снимать на базаре, в автомастерской и на улице в неблагополучных районах.
Всё это было очень тяжело, мне было дико некомфортно, и, наверное, это была одна из причин, почему я выбрала снимать маму. Я понимала, что могу, не стесняясь, снимать её дома, могу договориться с людьми в её окружении. Очень переживала только за бассейн, потому что была уверена, что мне запретят там снимать — там ведь все раздетые. Я приходила, кажется, два раза просить разрешение: разговаривала с тренером, с менеджером, обещала, что никто на камеру не попадёт. Конечно, может я просто загоняюсь, но мне казалось, что я таким образом мешала людям существовать, меня становилось очень много и заметно. Я не привыкла к такому опыту и статусу.
Ты говоришь, что тебе было проще с мамой, потому что мама — это знакомый человек. Но тут же возникают другие сложности: тебе приходится как-то по-новому открывать близкого человека, затрагивать с ним темы, которые ты раньше не затрагивал. Не было ли у тебя проблем с этим?
Нет, потому что я очень хорошо понимала, что мне надо снимать для того, чтобы реализовать свою идею. По поводу «новых граней», такого тоже не было. Почти всё, что мама рассказывает на кухне, — это истории, которые я слышала сотни раз. Единственное, мне было очень сложно рассказать ей свою историю.
Потом было сложно показывать отснятый материал менторам, даже Заку, который монтировал мой фильм. В какой-то момент я сказала ему, что сама буду отбирать материал и не буду показывать всего, что я говорю. Только Давиду я показала расшифровку всего своего двухчасового разговора с мамой. Я не стеснялась показывать то, что говорит мама, не стеснялась вообще ничего из того, что сняла, кроме этого разговора. Я очень хорошо понимала, что может и не может войти в фильм, какие темы табуированы и не должны появляться в фильме.
Я же, по сути, снимала фильм не для того, чтобы его кому-то показывать. У меня был обострённый внутренний конфликт к тому моменту. Мне надо было маме рассказать свою историю для того, чтобы получить родительский совет. Не сказать, чтобы я его получила, но дело не в этом. Я понимала, что никогда в жизни не расскажу этого маме, если не буду снимать. На камеру я это сделаю, но если не так, то я вообще не знаю, как это ей рассказывать.
А какой ответ от мамы ты хотела получить?
У меня было очень стрёмное отношение к себе из-за воспитания, из-за того, что отец умер, когда мне было 10 лет, из-за того, как он умер. У меня было такое стрёмное отношение к себе из-за проблем со здоровьем, которые у меня были. И это отношение к себе у меня было на протяжении всей жизни. Меня прорвало, я заебалась в этом состоянии жить, поэтому хотела рассказать об этом маме.
Я думала, может хоть что-то из того, что я расскажу, ей будет знакомо, потому что она переживала похожее. И я думала, что она мне скажет, как она это преодолела. Но оказалось, что она к себе никогда так не относилась.
А не было ощущения, что этот терапевтический эффект ты получила от самой съёмки фильма, если не от разговора с мамой?
Нет. Либо я просто не могу сказать, что получила терапевтический эффект именно от съёмок. Мы сдали фильм в октябре 2023 года, а какие-то изменения я почувствовала только в марте 2024.
Слушай, я и так сама знала, что мне нужен терапевт, но я тогда брала паузу, которая длилась почти год. С самого начала года я ни к кому не ходила и в целом не представляла, к кому я могу пойти. И тут после съёмок, спустя какое-то время я нашла хорошего психолога. Возможно, фильм помог. Возможно, благодаря фильму я смогла сформулировать свой запрос.
А как вообще твоей маме фильм? Понравился?
Она сказала, что понравился, но слишком много всего вырезано. И это правда. Я ей объяснила, что условия изначально были такими, что фильм должен быть 20-минутным.
Повлияли ли съёмки на ваши отношения?
Я думаю, что мама поверила, что съёмки как-то повлияли на нас. Но у меня всё равно сохраняется какой-то внутренний конфликт, какие-то мои отношения с мамой. Не её со мной, не наши с ней, а мои. Они не очень хорошие, и я не знаю, что с этим делать.
Появилось ли у тебя желание снять что-то ещё, после такого успеха?
Нет, оно появилось ещё до. Есть у меня одна идея, но она мне кажется нереализуемой: я хочу снять фильм про женщину, которая вынужденно делает аборт.
Это художественный фильм или документальный?
Документальный. Нереализуемый, потому что я даже не представляю себе, чтобы какая-то женщина согласилась публично всё это показать. Никому из своих близких я этого не желаю, бросить какой-то open call я тоже не могу.
А если бы у тебя всё же получилось это снять, показала ли бы ты его узбекской публике? Это ведь тоже очень щепетильная тема.
Если бы героиня дала мне разрешение на это, то показала бы.
То есть у тебя есть желание как-то саботировать местного зрителя, просто не ценой собственной семьи?
Нет, я просто думаю, что к монтажу этого фильма я бы подошла по-другому. Чтобы он был более понятным массовой аудитории, чтобы он вызвал больше сопереживания, чем гнева. Мне просто кажется, что мой фильм вызовет больше гнева, чем сопереживания. Не лично мне или моей маме, а вообще женщинам. Я бы больше хотела показать портрет не конкретного человека, а образ восточной женщины, идущей на аборт, который она не хочет делать.
